Глава 29

На следующий день утром я приехал на Таганку и принялся колесить по старомосковским улицам. Удивительное дело, центр города, совсем недалеко шумит вечно переполненное Садовое кольцо, а тут тишь да гладь, больше похоже на какой‑нибудь провинциальный городок, чем на Москву.

Невысокие дома, покрытые облупившейся желтой штукатуркой, стояли буквой "П", во дворе наблюдалась совсем уж патриархальная картина. Дядька в мятых спортивных штанах и грязной майке колотил палкой по вытертому, когда‑то красному ковру, висевшему на железной палке, прикрепленной между двумя деревьями. Давно я уже не встречал людей, выбивающих половики дедовским способом.

Во времена моего детства такая перекладина имелась и в нашем дворе, и зимой, когда ударял морозец, жители массово чистили паласы снегом.

Сейчас почти у всех имеются пылесосы, но, видно, этот дядька жил по старинке. «Бах, бах, бах», – разносилось по двору.

Я огляделся, увидел в противоположном углу скамейку, на которой тосковала старушка с детской коляской, и решил провести разведку боем.

Я приблизился к лавке и спросил:

– Разрешите присесть?

– Не куплено место, – буркнула старушка.

– Устроился бы там, чтобы вам не мешать, но пыль очень летит!

Старуха оживилась:

– Ну не урод ли?

– Кто? – решил я поддержать разговор.

– А Шурка, – кивнула бабка в сторону мужика, – пропил все из дома: и пылесос, и телевизор, и радио. Теперь вона, руками бьет!

– Ковер‑то уцелел, – улыбнулся я.

– Да кому он нужен! – воскликнула старуха. – Ему лет, как мне, скоро тыща исполнится.

– Быстро время летит, – покачал я головой.

– Жизнь прошла, – грустно сообщила бабулька, – а я ее и не заметила, летит, летит, ошалеть можно! Все меняется.

– Вовсе не все, – я решил подобраться к нужной теме, – вот в этом дворе ну просто как во времена моего детства. Хоть кино про шестидесятые снимай!

Бабуля подняла на меня голубые выцветшие глаза.

– Из наших будешь? Не припомню тебя! Звать‑то как?

– Иван Павлович Подушкин.

– Олимпиада Тихоновна, – церемонно кивнула собеседница, – старая совсем стала. Ты из какой квартиры‑то?

– Я не отсюда, здесь мои подружки жили, Рита и Аня, маму их звали Степанида, может, встречались с ней?

Олимпиада Тихоновна тоненько засмеялась:

– А то нет! Сто раз на этой лавочке сиживали, кофты плели. Вязать Степанида любила, да и я в молодости рукодельницей была. И сейчас бы могла, только глаза не дают, вижу плохо совсем. Вечно она, покойница, на девчонок жаловалась: не слушаются, грубят. Только посмотришь на нонешних и подумаешь: наши ангелами были, всех грехов – с парнями за гаражами целоваться. А теперь!

– Степанида умерла? – спросил я.

– Так давно уж, – пригорюнилась Олимпиада Тихоновна, – еще в шестидесятых. Девки замуж повыскакивали да съехали. Вернее, Ритка с мужем раньше умотала. А Анька позже.

– Вместе с отцом?

– Ну сказал, – усмехнулась Олимпиада Тихоновна, – он еще когда спился! И не вспомню! Степанида девчонок сама на горбу тащила, все причитала: «Мне бы их замуж пристроить за хороших людей, и помирать можно».

И ведь напророчила себе! Ритка, старшая ее, за парня из нашего двора выскочила, как его звали‑то... э... Сережа! Во, вспомнила! Нуты скажи, что с памятью делается! Вчерашний день не расскажу, а начну про прошлое думать, прямо на ладони лежит!

Ничего странного, просто это один из признаков развившегося склероза. Пожилой человек может напрочь забыть события ближайших часов, зато в деталях сообщит, чем занимался семнадцатого октября тридцать шестого года.

– Жалко Степаниду, – абсолютно искренне вздохнул я, – значит, Анна тут одна?

– Почему? – удивилась Олимпиада Тихоновна. – С теткой. Если дружили, помнить должен, Клавдия, сестра Степаниды!

Я хлопнул себя ладонью по лбу.

– Тетя Клава! Совсем забыл про нее. А сейчас кто в их квартире живет?

– Так она и осталась, Клавка.

– Клавдия жива?

– А чего странного? Она меня моложе!

Страшно обрадовавшись, я быстренько попрощался с Олимпиадой Тихоновной, пошел к метро. Вряд ли Степанида имела тайны от родной сестры, с которой к тому же жила в одной квартире.

Клавдия оказалась дома. Маленькая, чистенькая, в сером халате, она походила на домовитую мышку.

– Чего пришел? – поинтересовалась бабуля.

– Добрый день, – улыбнулся я, – принес вам привет от Сергея Петровича, вот, держите.

Клавдия уставилась на большую коробку конфет, за которой я только что сбегал к метро.

– Сергей Петрович? – удивленно спросила она. – Кто такой?

– Как? – фальшиво возмутился я. – Родственник ваш, муж Риты, зять Степаниды, Сережа, вы в соседних квартирах жили.

Клавдия охнула и, взяв коробку, пробормотала:

– Ну надо же, вспомнил. С чего бы это? Расстались‑то плохо! С Риткой мы тогда поругались, она к нам и не заходила, а потом и Анька съехала...

– Сергей Петрович велел посмотреть, – бодро врал я, – не нуждаетесь ли в чем. Он теперь человек богатый, может помочь.

– А гляди, – радушно разрешила Клавдия, – живу, как все, на пенсию.

Я вошел в прихожую. Некоторые московские дома, с виду маленькие и достаточно противные, внутри имеют замечательно удобные, просторные квартиры. Взглянешь на домишко, покрытый штукатуркой, и думаешь: вот‑вот рухнет. А войдешь внутрь и ахнешь: комнаты по тридцать метров, в кухне можно посадить десять человек, а в ванной вымыть слона.

Апартаменты Клавдии были из таких. Три огромные комнаты, длинные коридоры, кухня имела аж четыре окна.

– Замечательные хоромы, – решил я подольститься к хозяйке.

– Ремонта просят, – вздохнула она, – впрочем, квартирка хорошая, теперь таких не строят, нам завод давал. Мы все, я, Степанида и Михаил, муж ее, в одном цеху работали, вот и получили как ударники. Жилплощадь наша коммунальной считалась, у Степы с Мишкой семья, две девочки, а я вроде посторонняя. Им две комнаты, мне одну. Потом Мишка помер, Степанида уволилась, не нравилось ей между станками бегать, а я осталась, так ткачихой до пенсии и протрубила. Между прочим, кабы не я, квартиру‑то и отобрать могли, только учли, что мы сестры. Это благодаря мне они тут все жили. Да уж, сказали потом тетке «спасибо» за заботу Ритка с Анькой, скрасили старость!

– Неужели племянницы к вам не заглядывают? Клавдия поправила халат.

– Лет двадцать носа не кажут! Может, чуть меньше! Как Анька забеременела, так и поругались.

– Из‑за чего же? Клавдия усмехнулась:

– Коли время есть старуху слушать, расскажу! Только теперь все торопливые, скачком, бегом к телевизору. Я его терпеть не могу.

– И сериалы не смотрите? – Я усиленно старался подольститься к Клавдии. – Моя мама с удовольствием их глядит.

Что, между прочим, чистейшая правда. Николетта обожает «мыло». Правда, и здесь она, как в случае с продуктами, проявляет, по выражению прошлых лет, «низкопоклонство перед Западом». Любая мексиканская ерунда вызывает у маменьки дикий восторг, фильмы, снятые в России, она игнорирует.

– Так ты, наверное, со своей матерью хоть иногда разговариваешь, – протянула Клавдия, – а я кругом одна, сама с собой бормочу, никому до меня дела нет. А от телевизора уже одурела. Может, чайку вздуть? Посидишь у меня?

– Конечно, – быстро кивнул я, – можем немного о прошлом поболтать.

Клавдия загремела чайником, не электрическим, простым, древним, покрытым белой потершейся эмалью.

– Эх, грехи мои тяжкие! Разве думала, что останусь одна‑одинешенька? На племяшек рассчитывала, а они вон какие оказались...

Клавдия уставилась на весело пляшущий огонь горелки и принялась рассказывать мне свою жизнь.

Замуж она не вышла, хоть и была красивой, до тридцати лет все выбирала, а потом собралась в дом отдыха. Для получения путевки требовалась санаторная карта, и Клавдия отправилась в больницу, где ее огорошил гинеколог:

– Вам требуется срочная операция.

А уж после оперативного вмешательства по женской части какие женихи? Клава о них и думать забыла, ушла с головой в производство, стала вести общественную работу. Ее хвалили, отмечали, награждали. То премию выпишут, то грамоту дадут, а под один Новый год вручили стиральную машину, вещь по тем временам в домах редкую. Так что на заводе она была начальница смены, орденоноска и маяк для всех. Дома же с ней никто не считался. В квартире бал правила Степанида, она была старше сестры и моментально затыкала той рот при любых спорах. Клава никогда не готовила, не стирала, не убирала. Просто отдавала в общий котел зарплату, хозяйство лежало на крепких плечах Степаниды. которая служила домработницей у соседей.

Клавдия, правда, пыталась наставить сестру на путь истинный и порой говорила:

– Охота тебе за чужими грязь выносить! Возвращайся на завод, иди ко мне в бригаду, возьмем семейный подряд, это сейчас очень приветствуется, рабочая династия будет.

– И думать забудь, – отмахивалась Степанида, – была охота по цеху носиться, да у вас все в пятьдесят уже глухие! Шум какой стоит!

Так и жили, радуясь мелким удачам. Собирали на летний отдых и новую мебель, мечтали о своей дачке на шести сотках, ходили дома в рваных халатах, зато на людях показывались «при полном параде». Двух зарплат в принципе хватало на скромную жизнь, конечно, шуб и золота было не купить, но драповые пальто имелись у всех. Радоваться бы своей счастливой судьбе. Но насладиться жизнью сестрам не давали Рита и Аня.

Ох, не зря в народе говорят: «Маленькие детки спать не дают, от больших сам не заснешь». Девчонки росли своенравные, ты им слово, они тебе десять. По хозяйству помогать не собирались, стирать, готовить и убирать не хотели. Впрочем, Аня была довольно тихой, побаивалась ремня, а Рита вышла ну совсем бесшабашной. Однажды Степанида, решив наказать двенадцатилетнюю Маргариту, двинулась на ту с поясом от платья, приговаривая:

– А ну заголяй задницу, сейчас поймешь, как с матерью разговаривать надо!

Но Рита не испугалась, не заплакала, не стала просить пощады. Она подскочила к матери, вырвала из ее рук ремешок, швырнула его в окно и заявила:

– Только тронь меня пальцем, мигом следом выброшусь! Не будет у тебя дочери!

Степанида испугалась и перестала наказывать Риту, все колотушки доставались с тех пор только Анне, безропотно сносящей «науку».

А потом Рита влюбилась в сына Кузьминского, Сережу. Уж как Степанида уговаривала дочь отвернуться от парня!

– Сумасшедший он, – внушала она ей, – мать его с собой покончила. Да и отец был странный, весь день чего‑то писал, писал в тетрадях. Найди себе нормальною!

Но Рита закусила удила.

– Мне нужен только он! – твердила она. Обозленная Степанида отправила непокорную дочку на все лето к бабке в деревню, надеялась, что Маргарита забудет про любовь, хотела сделать лучше, а получилось черт‑те что. Рита сообщила Сереже адрес, парень мигом приехал в Тульскую область... Тут‑то у них все и случилось, в сарае, на сене.

Вернувшись домой, Рита без стыда заявила матери:

– Нам расписываться надо, я беременная! Степанида схватилась за голову и понеслась к Кузьминскому. Петр Фадеевич к тому времени уже умер, Сережа жил в квартире один, учился в институте.

Степанида влетела к нему в комнату и заорала:

– Мерзавец! Это называется совращением малолетних, я тебя посажу!

В Уголовном кодексе тех лет была статья, предусматривающая тяжкое наказание для мужчины, который вступил в связь с девушкой, не достигшей восемнадцатилетия.

– Прямо сейчас в милицию пойду, – бесновалась Степанида, – снасильничал девочку!

На вопль прибежала Рита, вдвоем они с Сережей кое‑как успокоили бабу.

– Мы любим друг друга, – увещевал будущую тещу Кузьминский, – хотим пожениться!

Пришлось Степаниде, сцепив зубы, идти в райсовет, просить разрешение на брак.

Свадьба вышла тоскливой. Из‑за позора никого не позвали, в загсе были лишь жених с невестой, Степанида с Клавой да Анна. На деревенских родственников Степанида разозлилась – не доглядели за девкой, перед московскими родичами было стыдно. Не устраивали и гулянок. Сережа сказал, как отрезал:

– Я водку не пью, и денег на глупости тратить не собираемся. Мы поедем на медовый месяц в Сочи.

Разразился первый скандал, Степанида увязалась за молодыми. Клавдия осталась дома утешать Анну.

– Ну почему он ей достался? – рыдала девочка.

Прошло время, ребенок так и не родился, у Риты на седьмом месяце случился выкидыш. Обрадованная Степанида заявила:

– Ну теперь и развестись можно и поискать другого, не психа.

Но, несмотря на происки бабы, Рита и Сережа жили дружно. Спустя пару лет Степанида умерла, а Клава никогда не вмешивалась в семью племянницы, у них наладились хорошие, родственные отношения. Жили по‑прежнему в соседних квартирах. Анна все никак не выходила замуж, сначала выбирала кавалеров, словно придирчивая невеста: у одного нос велик, у другого уши оттопырены, у третьего лысина. Ну а потом выбирать стало не из кого.

Сергей работал в НИИ, получал, как все. Клавдия, жалея, что у них с Ритой нет детей, радовалась тому, что зять не пьет совсем, капли в рот не берет. Ну а затем случилось событие, полностью переломившее их семью.

Под Новый, восьмидесятый год Риту отправили в командировку, а Клавдию первый раз в жизни позвали друзья отметить праздник в ресторане.

– Ступай, – улыбнулась племянница, – мы с Сережей вдвоем посидим, «Голубой огонек» поглядим.

Не думая ни о чем плохом, Клавдия ушла. Вернулась она не как обещала, в семь утра, а в три ночи. В ресторане ей не понравилось: слишком шумно, много пьяных, и еда пересолена.

Клава вернулась домой. Было тихо. Думая, что Сергей и Анна давно разошлись, тетка вошла в большую комнату и онемела: они, обнявшись, спали на диване, голыми! На столе тикал будильник, стрелка звонка стояла на пяти утра.

Вы и не представляете, какой скандал устроила Клава. Проснувшиеся любовники стали оправдываться.

– Да не было ничего, – бубнил Сережа, натягивая брюки, – я совсем не пью, а тут шампанское, три бокала, вот и развезло.

– Ты Рите не рассказывай, – умоляла Анна, – не надо!

Скрепя сердце Клавдия согласилась хранить молчание. Вернувшаяся Маргарита ничего не узнала, Сергей перестал заглядывать к Клавдии.

Потом Клава заметила, что с Анной творится неладное. Она каждый раз после еды бросалась в туалет, талия ее стала стремительно полнеть. И только когда тугой живот натянул платье, тетка сообразила, в чем дело.

Вне себя она кинулась к Сереже и, наплевав на присутствие Риты, закатила скандал. Маргарита узнала правду. Что творилось в их квартирах на протяжении следующего месяца, лучше не вспоминать.

Но потом вдруг гроза успокоилась. Сережа и Рита, обменяв жилплощадь, исчезли в неведомом направлении. Анна совершенно неожиданно вышла замуж за тихого мужика по имени Валерий и уехала к нему. С Клавой никто из племянниц даже не попрощался. Она до последнего не знала об их планах. И была потрясена, когда увидела, что из соседней квартиры выносят вещи. Столкнувшись с грузчиками, Клава бросилась к Рите.

– В чем дело?

– Отвали, змея, – буркнула племянница, – видеть тебя не желаю, дел иметь не хочу. Мы с Сережей незнамо куда едем, лишь бы с тобой никогда не встречаться!

А через месяц исчезла и Анна, оставив записку: «Ты подлая баба, живи одна, я вышла замуж и ухожу к Валерию». Все, больше они не встречались.

– И что я плохого сделала? – недоуменно вопрошала сейчас Клава. – Ну не сдержалась, налетела на Сережу. Но кто бы утерпел, а? Ведь перенервничала сильно, разве хорошо это – детей делать на стороне? Да еще с сестрой жены! Ведь воспитывала их, растила, а они вон как отблагодарили! Бросили словно собаку! Сколько лет прошло, пока вспомнили! Спасибо, конечно, за конфеты, только лучше бы не чужого подсылали, а сами приехали!

– Сергей Петрович побаивается, – сказал я.

– Чего? – изумилась Клава. – Вон сколько лет утекло, забылось все.

– Степанида все время повторяла, что посадит его за какое‑то преступление, – продолжил я.

Клава махнула рукой:

– А, ерунда на постном масле.

– В чем дело, не знаете?

– Конечно, знаю, – усмехнулась Клавдия. – Сережка‑то Ритку совратил, ей восемнадцати еще не исполнилось, когда он ребеночка сделал. А за такое в советское время тюрьма светила! Правильно, между прочим, нечего развратничать. Вот Степанидка и пугала постоянно зятя: «Не станешь слушаться, в милицию сдам». Сережа сначала нервничал. Сестра еще пуще, видит – действует, и давай по любому поводу стращать, очень уж ей хотелось его под себя подмять! А потом Сережа со знающими людьми поговорил и ответил:

– Хватит, хоть сейчас бегите в милицию, ничего мне не будет!

– Очень даже будет! – обозлилась теща.

– Нет! – отрезал Сережа. – Я женат на ней, а брак все искупает.

Степанида не поверила и побежала в отделение. Но там ей сказали:

– Мамаша, дело семейное, они расписаны, какое совращение?

На этом разговоры о тюрьме и закончились.

– И это все? – осторожно спросил я.

– А чего еще? – удивилась Клава. Я подмигнул ей.

– У них вроде имелась какая‑то идиотская история, про привидение. Кровавое пятно на картине и зловещие убийства...

Клава отмахнулась:

– Да ерунда. Мать у Сережи сумасшедшая была, и отец того, не совсем, а уж люди напридумывали!

– Значит, никакой правды тут нет? А болтали, будто у Кузьминских в доме убийства творились.

– Ой, – покачала головой Клава, – народ‑то совсем глупый, трепали во дворе всякое. Степанида первая и начала про ненормальную мать Сергея и ее самоубийство, уж откуда сама только узнала, но потом, когда Сережа на Рите женился, рот захлопнула и о сплетнях пожалела. Стала людей затыкать. Да оно и понятно: ну кому охота слышать, что твой зять не в своем уме? Вот и злилась на всех, хотя чего же она ожидала: сначала растрепала, а потом попыталась на чужой роток накинуть платок. Только после ее смерти пересуды прекратились. Ну еще немного помололи языками и бросили! Откуда вы только эту историю взяли! Про нее все забыли!

Я поколебался и задал вопрос в лоб:

– Значит, Сережа никого не убивал?

– Господь с вами, – перекрестилась Клава, – хороший мальчик, только, может, угрюмый слегка, а так нормальный. Степанида его просто ненавидела, вот и приматывалась. Простить не хотела, что Ритку соблазнил. А мне он нравился: вежливый, воспитанный, непьющий, в институте учился, квартиру имел, да еще сирота: мать давно умерла, и отец до свадьбы не дожил. Ну чем плохая партия. Кабы я имела дочь, лучшей бы не пожелала. Но Степаниду прямо жгла ненависть, уж сколько она гадостей Сергею говорила! Я один раз не удержалась: «Ты не дави парня, убежит, и останется Ритка без мужа, нехорошее творишь».

Степанида посмотрела на младшую сестру и, гадко ухмыльнувшись, отбрила:

– Не лезь не в свое дело. Никуда он не денется, знаю про него кой‑чего! Только он в сторону, а я в милицию! За решетку угодит!

– Что она, по‑вашему, имела в виду? – поинтересовался я.

– Так небось думала про совращение малолетних, – с обескураживающей откровенностью воскликнула Клава, – говорила же, Ритку он до восемнадцати лет испортил.