Глава 7

Чувствуя себя полным идиотом, я распахнул дверцу, вздохнул и, осторожно ступая босыми ногами, пошел по холодному, отчего‑то мокрому асфальту.

Патрульный, увидав приближающуюся фигуру, очевидно, не поверил своим глазам, потому что тоже выскочил на дорогу, а потом обалдело спросил:

– Ты, то есть вы, кто? Мужик или баба?

– Иван Павлович Подушкин, – церемонно представился я, ежась от ветра.

– Ты из этих, из транс... транс... – Юноша начал заикаться на сложном слове.

– Вы имеете в виду трансвестита? – вежливо уточнил я. – Человека, который получает удовольствие, переодевшись женщиной? Вовсе нет.

– Чего тогда в юбке?

Сказать правду этому рязанскому мальчишке, стать в его глазах посмешищем? Ну уж нет.

– Разве в правилах дорожного движения имеется пункт, запрещающий сидеть за рулем в юбке?

– Нет, – покачал головой сержант, – просто странно.

– Мой дедушка был шотландец, – лихо соврал я, – вот я и ношу кильт из уважения к предкам.

– Какую кильку? – не понял гаишник.

– Ну юбочка у коренных жителей Шотландии называется кильт. Неужели никогда не слышали?

– Ты мне зубы не заговаривай, – посуровел страж дороги, – чего без ботинок?

– Жарко очень, ноги вспотели.

– Документики попрошу.

– Э... понимаете, я потерял их секунду назад. Сержант нахмурился, а я горько пожалел, что сразу не рассказал ему правду, теперь он мне не поверит.

– А ну вытяни руки, – напряженным голосом велел гаишник.

Я, недоумевая, выполнил приказ. В мгновение ока на запястьях защелкнулись железки.

– Это что? – воскликнул я, пытаясь развести руки в разные стороны.

– Браслеты, – выплюнул постовой, – а ну двигай в машину, ща в отделение скатаемся, вот пусть там и выясняют, какой такой шотландец мне попался.

Секунду я молча смотрел на постового, потом спросил:

– А моя машина?

– Полезай, – рявкнул парень, – потом поговоришь.

Я тяжело вздохнул и нырнул в нутро патрульного автомобиля. На переднем сиденье обнаружилась еще одна угрюмая личность в форме.

– Ключи, – просипела она.

– В замке зажигания, – безнадежно ответил я. Мрачный дядька вылез, сплюнул и вразвалочку двинулся к «Жигулям».

В отделении меня усадили перед отчаянно зевающим лейтенантом.

– Ну, – пробасил он, – чего врать станем? Угнал «жигуленок»?

Я собрался с духом и произнес:

– Сейчас расскажу, как дело обстояло, только, очень прошу, не болтайте об этом.

Лейтенант усмехнулся:

– Кабы трепался, ни в жисть тут бы не усидел. Колись, голуба.

Чем дольше я говорил, тем больше он веселел. Под конец на лице мужика заиграла широкая радостная улыбка.

– Значит, Иван Павлович Подушкин, сын писателя?

– Да.

– Работаете секретарем у...

– Точно.

– А ваша любовница Жанна Кукина?

– Именно так.

– Посиди‑ка тут пару минут, – велел он и встал. Я перепугался.

– Только, бога ради, не звоните Жанне домой, там ее муж, Григорий.

– Не учи ученого, – веселился мент, уходя из кабинета.

Я остался один и привалился головой к грязной, выкрашенной синей краской стене. Вот ведь влип!

– Значитца, так, Иван Павлович, – сообщил через час лейтенант, – следуй домой, вот тебе справка, что документики сперли, обычно таких просто так не даем, но нам с ребятами тебя жалко.

– Спасибо, – обрадовался я.

– Нема за що, – улыбнулся лейтенант.

– Могу идти?

– На свободу с чистой совестью, – веселился мент.

Я добрался до двери.

– Слышь, Иван Павлович, – хихикнул лейтенант, – в другой раз, убегая, всегда хватай брюки, И еще мой тебе совет – начнешь раздеваться, клади носки в карман.

– Почему? – обернулся я. Лейтенант ухмыльнулся.

– Коли шляешься по замужним, то и привычки должны быть соответствующие. Уж поверь моему опыту. Носки в кармане – важнейшее условие собственной безопасности. Всякое случается, одежонку похватаешь и деру, а носочки‑то позабудешь. Выскочишь на улицу – хоть не голыми ступнями тротуар месить. Усек?

– Усек, – кивнул я, – только, надеюсь, со мной такое произошло первый и последний раз.

– Не зарекайся, – сурово предостерег лейтенант, – жизнь штука длинная, никогда не знаешь, чего с тобой через пару минут случится.

Я вышел во двор, провожаемый веселыми взглядами ментов, толпившихся на первом этаже. Сидевший за большим стеклом с надписью «Дежурная часть» парень довольно громко засмеялся. Я кивнул ему.

– До свидания.

– Счастливого пути, – ответил дежурный, – не забывайте нас, приходите.

Я сел в «Жигули» и покатил к Кузьминскому. Ну уж нет! Упаси меня бог от подобных приключений, лучше вы к нам заходите. С Жанной покончено. Пусть звонит, закатывает истерики, никогда больше не приду в квартиру у метро «Октябрьское Поле». Отныне завожу шашни только с незамужними дамами, еще лучше, если следующая пассия вообще окажется сиротой, без родителей, старших братьев и дядюшек.

Остаток пути я проделал без приключений и, осторожно загнав «Жигули» под навес, подошел к двери. Естественно, она оказалась запертой. Я постоял перед ней, первый раз в жизни испытывая сильнейшее желание произнести все те слова, которые джентльмен не должен поминать даже наедине с собой. Знаете, какой основной признак истинно воспитанного человека? Сев ночью в абсолютно пустом доме филейной частью на ежа. он воскликнет:

– Господи, вот незадача! Однако не повезло мне.

Именно в таких выражениях, и никак иначе. Воспитанный человек остается таким и наедине с собой. Я всегда пытался жить по этому правилу. Но сейчас, оказавшись перед шикарной дверью из цельного массива дуба, невольно поймал себя на том, что припоминаю совсем не те слова, которые хотелось бы.

Звонить нельзя. Лариса Викторовна отворит дверь, увидит меня в юбке и заорет благим матом. Оставалось одно – влезть в окно. Уходя из дома, я оставил его открытым.

Я обогнул здание и пошел между кустами, посаженными по периметру. Особняк снабжен мощными кондиционерами, но его обитатели предпочли «искусственному» воздуху свежий. Практически все распахнули окна. Я сосредоточился, мысленно представил себе коридор и начал считать в уме. Четыре окна столовой, два эркера гостиной, балконная дверь, ага, вот это проем в мою комнату.

Я ввалился внутрь, споткнулся о маленький столик и удивился. Вроде в моей спальне нет такого, но тут из угла донесся абсолютно спокойный голос:

– Ваня, ты мне нужен.

От неожиданности я попятился, опять налетел на столик и уронил стоявшую на нем мраморную статуэтку. Тут только, оглядев помещение, я понял, что фатально ошибся, попал в спальню Кузьминского.

Если Сергей Петрович и удивился тому, что частный детектив заявился домой под утро, да еще обряженный в женское платье, то внешне он никак не выказал изумления.

– Сядь‑ка, – велел он.

Я опустился в кресло, вытянул по привычке ноги, потом увидел свои босые черные ступни, попытался засунуть их под сиденье, потерпел неудачу и обозлился. Кузьминский, без тени улыбки наблюдавший за моими муками, резко сказал:

– В доме совершено преступление. Я кивнул:

– Бедная Катя!

– Не о ней речь, – отмахнулся Сергей Петрович, – здесь как раз все ясно, дело закрывают.

Я разинул рот.

– Уже нашли убийцу?

– Это самоубийство.

От изумления я, забыв про грязные ноги и юбку, воскликнул:

– Да ну?

Кузьминский мрачно кивнул.

– Катя – дочь приятелей моих старинных знакомых, была взята мной из милости. Ясно?

– Что‑то пока не очень...

Сергей Петрович щелкнул крышкой серебряной сигаретницы, спустя мгновение по спальне поплыл сизый дым.

– У меня есть друзья, – начал он объяснять ситуацию, – Андрей и Людмила Волох, мы вместе учились в институте, понимаешь?

Я кивнул. Конечно, студенческий галстук<Во многих колледжах Америки, Англии, Германии и др. студенты носят форменные галстуки, по которым сразу понятно, где вы получаете образование. Галстук хранят всю жизнь, и часто он служит пропуском туда, куда не пустят другого человека. Выпускники Итона, Кембриджа или Оксфорда всегда поддерживают друг друга – такова традиция.> и воспоминания юности.

– Андрей поддерживает тесные отношения с Мишей и Надей Борисовыми. Естественно, я хорошо знаю их, не раз встречались на днях рождения Андрея и Милы, но я с Борисовыми не близок. Это тоже ясно? Так вот, – спокойно продолжил Кузьминский, – Катя – дочь Борисовых. Девочка она странная, причем с самого детства. Сколько Миша с Надей ни пытались заставить дочь учиться, не смогли.

Ребенка буквально за уши тащили сквозь колючие дебри знаний, но ничего к нему не прилипло. В шестом классе Надя сдалась, забрала Катю из школы и посадила дома. Учителя табуном стали ходить на квартиру. К пятнадцати годам стало ясно: Катя необучаема. Она с трудом освоила чтение и два арифметических действия: сложение и вычитание.

Тут только родители поняли, что дело не в лени, не в нежелании учиться, а в чем‑то другом, и догадались обратиться к специалистам‑дефектологам. Те живо выяснили, что у их дочери органическое поражение головного мозга. Катя не даун, не олигофренка или имбицилка, но освоить программу средней школы ей не дано.

– Обучите ее несложной профессии, – посоветовали психиатры.

Надя попыталась пристроить девочку к делу. Парикмахер, маникюрша, продавщица, машинистка‑наборщица... Все оказалось Кате не по силам. Да еще неразвитая умственно девушка в девятнадцать лет выглядела очень аппетитно, и родители боялись, что она, имея менталитет десятилетнего ребенка, попадется какому‑нибудь негодяю. И тогда Андрей попросил старинного друга:

– Возьми Катьку к себе, прислугой. Ей можно платить совсем немного. Главное, чтобы работала целый день в хорошем доме, а то родители на службу уходят, Катерина одна в квартире остается, нехорошо это.

Сергею Петровичу как раз требовалась горничная, и он решил попробовать. Неожиданно Катя пришлась ко двору. Аккуратная, всегда веселая, глуповатая, она понравилась Кузьминскому и, что более важно, не вызвала отрицательных эмоций у Беллочки. Гневливая, невоздержанная на язык Белла мигом ругалась с прислугой. Если в ее комнате обнаруживался беспорядок, она хватала домработницу за плечи и, топая ногами, визжала:

– Тебе за что деньги платят, а? Лентяйка чертова! После пары подобных выволочек прислуга увольнялась. Общий язык с Беллочкой нашли только Лариса и Катя. Последняя, вжимая голову в плечи, бормотала:

– Простите, Белла Сергеевна, не досмотрела, извините, больше никогда...

Беллочка, привыкшая к тому, что жертва извивается, сопротивляется и пытается кусаться, терялась, отпускала Катю и буркала:

– Ладно, в следующий раз убирай лучше.

– Так я сейчас опять пропылесошу. – И Катя кидалась в мансарду.

Последнее время Белла даже перестала ее ругать и изредка делала подарки: отдавала неполюбившуюся кофточку или косметику, которую считала неподходящей.

– Наверное, у нее совсем помутился рассудок, – вздыхал Кузьминский. – Глупые бабы тут судачили на тему семейной легенды, а Катя‑то все всерьез воспринимала, вот и решилась на самоубийство.

– Но почему, какая причина? – недоумевал я. Кузьминский нахмурился:

– С ума сошла. Сначала пятно малевала на картине: то ли пошутить хотела, то ли испугать кого...

– Так это она! – подскочил я. Сергей Петрович кивнул:

– Да. В ее комнате, под кроватью, нашли кисти и баночку с гуашью, а еще пальцы правой руки трупа были измазаны красной краской.

– Но почему она решилась на суицид? Кузьминский махнул рукой.

– Больная глупая девочка. Если тебя интересует истинная причина произошедшего... У меня имеется шофер, Костя. Между ним и Катей вспыхнул роман. Я знал об этом и не противодействовал их отношениям. Два сапога пара. Одна способна только сериалы смотреть, у другого в голове лишь футбол. Пусть женятся, заводят детей и живут счастливо. Прислуга у меня имеет комнаты в домике, в саду. Это Лариса Викторовна доложила хозяину, что шофер по ночам навещает Катерину, но Кузьминский не стал вмешиваться. Костя же оказался ловеласом. Катя быстро надоела парню, и он дал ей от ворот поворот. Девушка проплакала несколько ночей, а потом пошла в кабинет и...

– Вот ужас‑то, – воскликнул я, – но отчего столь странный способ? Убила себя возле картины, ножницами в шею...

– Отчего она именно так решила уйти из жизни? Вот уж этого не знаю, мало ли какие мысли бродят в больной голове. Все‑таки Катя была не совсем нормальной. Мне Михаил как‑то подшофе на дне рождения Андрея проговорился, что Надя во время беременности заболела воспалением легких и ей кололи сильные антибиотики, очевидно, лекарства подействовали на формирующийся мозг ребенка. Конечно, это печально, но ничего загадочного в смерти несчастной дурочки нет, да и история с пятном выяснилась. Кстати, узнай я сразу, кто пачкает портрет, мигом бы без всякого сожаления уволил Катерину.

– Да уж, – пробормотал я, – дикая история.

– Случилось еще кое‑что, – спокойно заявил Кузьминский.

– Что же именно?

– Ну, в общем, ничего нового, – достаточно равнодушно ответил Сергей Петрович, – деньги украли.

Я похолодел.

– Весь миллион?

– Нет, сто десять тысяч.

– Сколько?

– Сто десять тысяч, – повторил хозяин.

– И кто это сделал? – вырвалось у меня.

– А вот сей факт и предстоит выяснить, – протянул Кузьминский.

– Какая странная сумма, – удивился я, – сто десять тысяч, огромная и удивительная, как бы это выразиться – не круглая...

– Небось вор хотел сотню упереть, – предположил Сергей Петрович, – а второпях схватил лишнюю пачку. Причем чувствует он себя совершенно безнаказанным. Я же вчера заявил, будто не знаю, сколько денег находится в столе.

– Может, все‑таки лучше обратиться в милицию? – осторожно предложил я.

– Не пори чушь, – оборвал меня хозяин, – я совершенно не собираюсь сажать за решетку родственников, сам накажу того, кто крысятничает. И потом, как я обнародую сумму?

– Почему бы нет? Вы же состоятельный человек.

– Ваня, – с жалостью проговорил Кузьминский, – это черный нал, деньги, припрятанные от налоговой инспекции. Поверь мне, лучше уж даже не искать вора совсем, чем озвучивать количество купюр в моем столе. Получу такую кучу проблем, такой геморрой...

Кузьминский замолчал и снова потянулся к сигаретам. Мне же на ум пришел неожиданный вопрос: отчего в нашем современном понимании слово «геморрой» является синонимом головной боли?