Дарья Донцова

Игра в жмурики

Глава 12

На крик сбежались все. Полупротрезвевшая Жаклин с удивлением смотрела на рыдающую Андре.

– Что здесь случилось? – удивленно спросил Яцек.

Я промолчала.

– Даша в шутку предложила Андре погадать, – проговорила, к моему изумлению, Жаклин. – Говорит: возьму вас за руку и расскажу всю правду. Андре дала ей руку, а Даша, конечно, понесла чушь: мол, вы родились в Париже, у вас светлые волосы, у вас есть брат… А Андре вдруг так испугалась… Сжав кулаки, Яцек шагнул ко мне:

– Вы знали, вы знали обо всем с самого начала! Вот почему вы оказались на аэродроме, у этого негодяя и шантажиста Ренальдо! Что ж, мне жаль, что вас там не пристрелили!

– Яцек! – в один голос закричали Жаклин и Галина Владимировна. – Что ты говоришь?

Но Яцек, не владея собой, двинулся ко мне.

Маша быстро встала у него на пути.

– Не надо, Яцек, она не виновата, – произнесла очнувшаяся Андре. – Это я одна все запутала, мне и развязывать.

С этими словами она поднесла зачем‑то руку к глазам, потом опустила.

– Мамочка! – завопила Маня. – Мамулечка, гляди, что у нее с глазами?

Мы все уставились на Андре. На ее лице вместо карих сияли ярко‑голубые очи.

– Матка боска… – садясь мимо кресла, произнесла почему‑то по‑польски Галина Владимировна.

Суматоха утихла только минут через пятнадцать. Сначала подняли старуху и усадили ее в подушки. Затем попытались утихомирить разбушевавшуюся Машу, которая с упорством, достойным лучшего применения, повторяла:

– Нет, вы скажите, как она поменяла цвет глаз? Наконец, все затихли, расселись, нашли коньяк и посмотрели на Андре. Та сказала:

– Вообще‑то, мы давно собирались рассказать, что к чему… Но вам придется набраться терпения, история долгая.

Мы все согласно закивали головами. – Я очень рано поняла, – начала Андре, – что мать меня не любит. Нет, нет, не подумайте, что со мной плохо обращались! У меня было все, что только можно пожелать: игрушки, конфеты, позднее – красивая одежда и престижная школа. Но сердце матери было отдано Жану, а отец меня просто не замечал. Если я начинала приставать к нему с каким‑то вопросом, то он отмахивался либо совал стофранковую купюру со словами: "Пойди поешь мороженого!” Не могу сказать, что я страдала из‑за всего, просто рано поняла, что я девочка, а он хотел еще одного сына – наследника. И все бы ничего, но на свой четырнадцатилетний день рождения Жан устроил целый скандал. Взял подаренный ему водяной пистолет, зарядил его краской и выстрелил при гостях прямо в отца. Мама постаралась превратить это в дурацкую шутку, и, надо сказать, ей это удалось. Все подумали, что Жану первый раз дали попробовать шампанское, и он опьянел, даже шутили: "Пьяный младенец – позор семьи”. И вот после этого дня рождения все пошло кувырком.

Я быстро разобралась, в чем дело: Жан нашел письма нашей матери и понял, что его настоящий отец – Аллан Гранж. Да и как было не разобраться, если он прямо кричал, что мать – шлюха, а Эдуард – рогоносец. Как отец его не убил, не знаю! Дальше – хуже. Софи застала его в комнате с одним из школьных приятелей в весьма недвусмысленной позе. Родители кинулись к психоаналитикам. Что бы там Жан ни говорил, но они оба его любили. Я это поняла, когда узнала, что в завещании и Сью, и Эдуарда большая часть имущества была отписана сыну. Причем и у нее и у него была одна, вызвавшая сплетни, формулировка: "Жану‑Филипу, носящему в данный момент фамилию Макмайер”. Они специально не написали: "Сыну”, чтобы избежать каких‑то казусов. Странно только, что и Сью написала так же – ей‑то он доводился сыном!

Про меня в этой суматохе совершенно забыли, а чтобы и не вспоминать, отправили в закрытый пансион. "Тебе там сейчас будет лучше”, – сказала Сью. Может, она и была права, потому что скоро выяснилось, что Жан еще и наркоман. Он начал колоть себе Бог знает что, а ампулы – вот идиот! – прятал в коробке с собачьим печеньем! Конечно, их тут же нашли. Но уследить за ним было трудно, и он, уже назло Софи и Луи, стал засовывать ампулы в самые разные коробки на кухне. Дня не проходило, чтобы повар их где‑нибудь случайно не находил. В конце концов терпению родителей пришел конец, и они отправили его в специальную школу. Но там Жан познакомился с мальчишкой, который, несмотря на юный возраст, помогал какой‑то экстремистской группировке делать бомбы! В итоге он опять оказался дома. И вдруг все изменилось.

Когда я приехала на каникулы, он радостно приветствовал меня и подарил подарки: часики и большую коробку с набором спиц и крючков. Честно говоря, мне очень не хотелось открывать эту коробку. Один раз под Рождество он прислал мне в такой же упаковке ужасную гадость. Но на этот раз в коробке, перевязанной лентой, были только крючки и спицы, а сверху лежала карточка: "Любимой сестренке от брата. Прости. Жан”. Родители умилились до слез. Я сделала вид, что рада до безумия, но только сделала вид. Я не поверила ему ни на фош. Не может человек так измениться, он просто затаился, стал более взрослым и более хитрым…

И вот в доме установились тишь и гладь. Жан начал отлично учиться и брать уроки музыки. Родители были вне себя от счастья, осыпали его подарками… Да и Аллан тоже никогда не приходил с пустыми руками. Все закрывали глаза на его крашеных приятелей, а мама постоянно твердила, что гомосексуализм спутник гениальности. Имена так и сыпались у нее изо рта: Нуриев, Меркьюри, Чайковский… А обо мне никто и не вспоминал. Да и зачем? Хлопот со мной не было никаких, я всегда была тихой, воспитанной девочкой. Сидела себе в углу и вязала… Но никто не знал, какой вулкан бушевал у меня внутри. Вот бы, думалось мне, накраситься повульгарней, нацепить на себя оранжевое платье с вырезом и встать на углу Сен‑Дени! А когда меня побьют сутенеры, заявить в полиции, что я дочь барона Макмайера. Газетчики взвыли бы от счастья, получив такую новость. Но это мне было слабб. Или наглотаться снотворных таблеток, а рядом положить записку: "Мой отец насиловал меня в течение пяти лет”. Но это тоже было слабб. А лучше всего, думала я, лучше всего было бы, если они все умерли, все сразу, тогда бы меня жалели. Я представляла себя на похоронах: в черном платье, а вокруг цветы, цветы… Однако мечты оставались мечтами.

Но тут Сью засобиралась в Лондон – показать свою коллекцию кукол. За несколько дней до отъезда я пошла в магазин, чтобы купить корма коту. Смотрю, а в секции кондитерских товаров Жан с каким‑то парнем. Мне стало интересно, и я попыталась подслушать их разговор. Слышно было плохо – все время кричало радио: распродажи, распродажи… – но и того, что я услыхала, было достаточно, чтобы понять – Жан хочет убить родителей. Ну а когда он назвал этого парня по имени, мне стало страшно! Это был Рено, тот самый террорист из колледжа.

Не помня себя, я спряталась в бакалейном отделе и долго боялась выйти на улицу, потом все‑таки вернулась домой. Моего отсутствия никто не заметил. Полночи я прокрутилась в постели, а рано утром пошла в спальню к матери и рассказала ей все. Сью выслушала меня, а потом отругала как следует:

"Как тебе не стыдно выдумывать такие гадости про родного брата? Не вздумай подойти к отцу с этими глупостями!”

Утром в день отлета, когда все вещи были уже в самолете, Жан вдруг упал на землю и начал корчиться, биться головой, изо рта у него обильно пошла пена… Вызвали врача. Тот сказал, что похоже на припадок эпилепсии, и увез брата. Никогда не забуду, какими глазами мать смотрела вслед "Скорой помощи”. Голову на отсечение, она поняла все и в этот момент полностью мне поверила. Ну, подумала я, сейчас она отложит полет, прикажет проверить багаж, и тогда где‑нибудь найдут бомбу…

Но Сью посмотрела на меня и твердо сказала:

"Лиза, садись в самолет, нас ждут в Лондоне. Мартина, поторапливайся!” Вот, значит, как все обернулось: она поняла, почувствовала, что Жан ненавидит их с Эдуардом, и решила: раз так – жизнь кончена. А заодно незачем жить и Эдуарду, и мне, и Мартине… Наверное, она здорово ненавидела ее за то, что та стала женой Аллана. Сама она не могла выйти за него замуж, но, чтобы не расставаться с любимым, женила его на своей ближайшей подруге, а потом за это же подругу и возненавидела. Вот такой клубок.

Короче говоря, они все вошли в самолет, но я‑то не хотела умирать. Мне совершенно не хотелось погибать только для того, чтобы Жану жилось лучше. И я стала кричать, что не хочу лететь, не хочу, и точка. Но меня никто не слушал. Тогда я рванула на себя дверь. Эдуард уже выруливал на дорожку и. стал страшно ругаться. Я вылетела буквально на ходу и, не помня себя, понеслась в ангар. Вбежав внутрь, я увидела гигантский ящик и спряталась там, среди грязных тряпок. Ну, думаю, посмотрю теперь, как вы меня найдете… Но меня и искать не стали, они просто улетели.

Ну а потом меня нашел в этом ящике негодяй Рональде и насильно привел к себе домой. Девушка его, Анриетта ее звали, она, бедняжка, и не подозревала, что ее жених задумал шантажировать Жана моими показаниями, вот почему мне пришлось от нее сбежать. Я нарочно порезала себе руку, и она, конечно, потащила меня в аптеку, а оттуда я просто ушла через задний ход.

Андре замолчала, мы молчали тоже. Наконец Жаклин спросила:

– А как же ты попала в "дочери” Яцека?

– Сейчас расскажу. Когда я убежала из аптеки, то у меня не было ни копейки денег, и я просто брела куда глаза глядят. Стало смеркаться. Я попробовала устроиться на ночлег в парке, но меня прогнала полиция. Спустилась под мост, но оттуда вытолкали клошары. Тогда я решила пойти на вокзал. Поднялась на набережную, и вдруг меня охватила такая тоска… Что же мне делать? Домой вернуться нельзя! Что я скажу всем? Правду? Кто мне поверит? Доказательств нет никаких. Жан скажет, что я сумасшедшая, и посадит меня в клинику или убьет. Обязательно убьет, не захочет он родительскими деньгами делиться… Все думают, что Лиза Макмайер мертва, – мне Рональде газеты показал – значит, и надо по‑настоящему умереть. Стала я через парапет перелезать, тут меня Яцек и схватил. Повел в кафе, кофе купил, круассанов, и я все‑все ему рассказала. Он сразу поверил, привел к себе в пансион и снял мне там комнату. Вот так. Андре снова замолчала.

– Не могу больше… Очень устала… Яцек обнял ее.

– Дорогая моя, мы с тобой должны сейчас рассказать все. Это как очищение огнем. Если ты не можешь, продолжу я… Как ни странно, но я почему‑то сразу поверил Лизе. Вот взял и поверил. К тому же она очень похожа на мою дочь, оставшуюся в Варшаве. Стали мы думать, как нам жить дальше. У меня не так много денег, а на руках мать, сестра и две тетки, всех надо кормить. Я работал тогда оформителем витрин – я ведь художник. Но основной проблемой были не деньги – нужно было как‑то легализовать Лизу. Один мой приятель помог достать паспорт на имя Андре Ярузельской. Так Лиза стала моей дочерью. А чтобы ее не узнали случайные знакомые, сделали из нее брюнетку, изменили прическу, надели очки и вставили цветные линзы. Белокурая, голубоглазая Лиза исчезла, появилась Андре – брюнетка с карими глазами… Ну а дальше, дальше уже идет история, которая касается тебя, моя радость…

Яцек повернулся к Жаклин.

– Как я уже говорил, денег не хватало катастрофически. Можно было воскресить Лизу Макмайер, потребовать дом, наследство… Но на все нужны деньги. И тогда мы решили: я должен попробовать жениться на Жаклин. Лиза мне многое о ней рассказала, так что я понял: познакомиться с ней надо как‑то необычно… А потому надел белый костюм и упал ей под колеса…

– Ну ты и негодяй, – процедила сквозь зубы Жаклин. – Ну и сволочь!..

– Прости, мое золото, но я хотел сказать, что за все годы жизни с тобой ни разу ни о чем не пожалел – я полюбил тебя:

– Глупости, – фыркнула Жаклин, подвигая к себе коньяк, – ты полюбил мои деньги!

– Не буду скрывать, дорогая, с деньгами ты кажешься еще более привлекательной. Но я не закончил. Вот так и потекла жизнь. Я уже и забыл, что Андре мне не дочь. Ну а всем любопытным говорил, что мать Андре умерла, и я взял ее к себе в Париж. После смерти Жана мы подумали, что больше нечего бояться, но все как‑то не могли решиться обо всем рассказать. А как вы, Даша, догадались, что Андре – это Лиза?

– Окончательно догадалась только сейчас, когда увидела на экране голубоглазого Киркорова. Меня смущали только карие глаза Андре. Волосы можно перекрасить, а вот глаза… Ну и потом ее привычка вязать, и этот шрам на руке… – мне про него рассказала Анриетта. А что, Ренальдо шантажировал вас?

– Да, он случайно увидел, как мы шли по улице, и узнал Лизу – она еще не перекрасила волосы. Этот мерзавец проследил за нами, узнал мою фамилию и начал требовать денег. Но год тому назад я заплатил ему последний раз и больше не дал ни сантима. Я не убивал его и не знаю, кто это сделал. Но кто бы он ни был, пусть примет мою благодарность.

Яцек замолк. Андре встала с дивана и посмотрела на Жаклин:

– Теперь ты можешь выгнать меня из своего дома за обман, а ты, бабуля, – она посмотрела на старуху, – прости меня!

Галина Владимировна поманила девушку:

– Иди сюда, моя дорогая, я люблю тебя, как свою дорогую внучку, и, поверь, не забыла упомянуть тебя в своем завещании.

– Наверное, лучше пойти в полицию, – сказала я, – и честно рассказать все. Ведь Андре положена часть наследства Макмайеров.

– А я думаю, – сказала Маня, – что Андре лучше молчать. Все равно денег ей не видать как своих ушей.

– Маша! – возмутилась я.

– А что я сказала? – продолжала гнуть свое моя дочь. – Ведь есть же закон, по которому убийца не может получить деньги того, кого убил.

– При чем здесь это, дорогая? – спросила Галина Владимировна. – Если можно доказать, что Жан убил родителей, тогда, конечно, он незаконно получил состояние, и оно целиком должно было перейти к Лизе. Но боюсь, это не удастся сделать, доказательств у нас нет никаких, кроме догадок Лизы. И к тому же прошло много лет. Нет, Лиза может рассчитывать только на часть капитала, другая принадлежала Жану, потом его жене Натали, а потом досталась вам… Думаю, придется выделить Лизе ее часть.

– Мне не жалко денег, – завела было Машка, но я оборвала:

– Замолчи, Бога ради, ты еще мала для таких рассуждений.

– Может, и мала, – с негодованием воскликнула Маша, – но Андре мне очень нравится! Она такая милая… Не надо идти в полицию. А деньги мы ей и так отдадим. Правда, мамочка? Пусть все будет, как прежде.

– Никак не могу понять, о чем ты толкуешь, – сказала Галина Владимировна. – Не надо ничего давать просто так. Лиза получит то, что ей причитается.

– Да ничего ей не причитается! – зарыдала Машка, – Ничего. Ведь это она убила Жана… Он мне перед смертью так и сказал: "Меня убила Андре”.

Мы все застыли.